История якутского солдата, дошедшего до Берлина

8 мая 2017, 18:54 

История ветерана Великой Отечественной войны, бравого якутского воина, человека с неординарной судьбой и сильным, военным характером.

Иванов Василий Давыдович 1923 г.р., уроженец Вилюйского улуса, якутский солдат, прошедший военный путь от Сталинграда до Берлина. Именно ему, единственному из всей республики, довелось стать участником таких исторических событий как: Потсдамская конференция трех глав и Нюрнбергского процесса. Солдат, которому довелось охранять труп Геббельса двое суток, солдат, который один из первых людей в мире, вошел в бункер Гитлера. Он отдавал честь Сталину, Жукову, видел Черчилля и Рузвельта. 

В 41–м он пришел добровольцем, но сразу был забракован по возрасту и близорукости. Не отчаявшись на этом, в следующем году он прибавил себе год и буквально сбежал на фронт мальчишкой в 17 лет. Он попал сразу в Сталинград в самое пекло войны. 

News.Ykt.Ru публикует отрывки его воспоминаний о днях войны:

1923 год. Родился я в местности Чочу в Вилюйском улусе 24 ноября 1923 года в большой, но небогатой семье, пятым ребенком. Родной мой отец, по словам всех, кто его знал, не был, к сожалению, ни рачительным хозяином, ни добросовестным мужем, ни заботливым отцом.

Он был заядлым игроком в карты. С таким хозяином, мужем и отцом, наверное, родной моей матери, братьям и сестрам пришлось нелегко. Меня же от всех переживаний избавил случай. Он проиграл в карты Куйусутар Уйбаану.

- Сын женился, а детей у молодых нет. Не отдашь ли младшего? Все же и вам легче, и мальчонке у нас будет хорошо. Вырастет в любви и ласке.

-- Бери! Все же мы родственники теперь и живем недалеко друг от друга. Буду видеть, как сын мой растет. Считай, он у меня на глазах человеком станет.

Рядом с родной моей семьей жил старик Тихон, который много лет спустя, рассказал, как меня, трехмесячного, укутанного в заячье одеяльце, положили в тымтай – посудину для рыбы. Эту импровизированную люльку отец верхом повез за десять километров в новую семью сына Куйусутар Уйбаана и моей матери Матрены Семеновны Томской. С тех пор, как она вынула меня из корзины и развернула заячье одеяльце, мы стали самыми близкими и родными друг другу людьми. Тонгсуо... Так из-за носа с горбинкой, меня любя прозвали в новой семье…

1941 год. День начала войны помню как сейчас… Проснувшись в отличном расположении духа, я позавтракал, съев приличный кусок хлеба с маслом. Кругом было необычайно тихо, все куда-то ушли. Потом я оделся, вышел из дома и пошел гулять. В городе было непривычно пусто. Напротив нынешнего здания министерства внутренних дел висел большой красный плакат. На надпись я не обратил никакого внимания. 

На улице Орджоникидзе напротив репродуктора толпился народ. Все стояли, устремив глаза на репродуктор, откуда звучал размеренный, суровый голос Молотова: «22 июня фашистские захватчики вероломно напали на Советский Союз». И тут я вспомнил кумачовый плакат, на котором было написано: «Смерть фашистским захватчикам!». Все люди молчали, забыты были все дела: кто куда шел и зачем... Весь народ разом преобразился. Не стало ни улыбок на лицах, ни сияющих глаз. Война! Началась война. 

С этой поры с пропитанием в Якутске стало очень тяжело. Сразу ввели карточную систему. Вся наша стипендия уходила в фонд обороны страны. Но никто не сетовал, не роптал. Нам, приезжим деревенским мальчишкам, в такую суровую пору жить в городе стало невозможно.

Но гораздо больше, чем пищи наши юношеские сердца жаждали попасть на фронт. Я бредил армией, рвался на войну с первых минут начала Великой Отечественной. 

25 июня я пошел в военкомат, чтобы записаться добровольцем. Мне тогда было семнадцать лет, но для того, чтобы попасть на фронт, я бессовестно соврал, что родился в 1922 году. Если мне и удалось обмануть комиссию о своем возрасте, провести врачей не получилось. Я до этого перехворал малярией, и поэтому комиссия безжалостно отчислила меня из числа добровольцев. Никогда в жизни я не испытывал такой душевной боли, как в миг, когда мне вручили белый билет, вместо призыва.

А выживать в городе с каждым днем становилось все труднее и труднее. Я понял, что надо ехать домой, иначе меня бы ждала здесь неминуемая голодная смерть. Осенью, напросившись к торговым подрядчикам в обоз, я уехал в родной Вилюйск. 

Добрался через несколько месяцев исхудавший, полуживой, грязный и обовшивевший за время долгого и трудного пути. Семьсот километров протопал на своих двоих, по грязи и бездорожью.

В мае сорок второго в сельпо вывесили общую повестку на сорок призывников. Меня в этом списке не было.

Комиссия заседала в вилюйской средней школе. В коридоре толпились призывники. Едва дождавшись своей очереди, я влетел в кабинет. Там сидели трое членов комиссии и среди них, на мою голову, был наш председатель райсовета Николай Спиридонович. Увидев меня, он сразу указал на дверь.

-- Иди домой!

На второй день работы комиссии я еще раз пришел в школу с надеждой, что председателя сегодня там не будет. Но к моему разочарованию он снова восседал за комиссионным столом. Я ушел домой не солоно хлебавши, даже не попытавшись войти в кабинет. 

На третий день председателя в школе не было и я, лелея надежду, вновь предстал перед комиссией. Признаться, даже в отсутствие председателя мои шансы были невелики. Злосчастная малярия, слабое зрение после перенесенной в детстве кори, юный возраст – все было против меня! 

Председателем комиссии в тот день был врач Шеметов. Он велел мне подтянуться на финском турнике, пробежать несколько кругов, послушал легкие, измерил пульс. Физически я был крепок, потому задания выполнил без особого труда. Подвести меня могло только слабое зрение. С волнением я ждал когда начнут проверять зоркость. А видел я, прямо скажем, неважно. 

Шеметов, как мне кажется сейчас, догадывался о том, что я плохо вижу. Но знал он также, что я не в первый раз рвусь добровольцем и своих попыток не оставлю, даже если эта комиссия в очередной раз мне откажет. Он недолго подумал, прежде чем приступить к обязательной процедуре проверки зрения. 

-- А сосчитай-ка мне, дорогой мой призывник, сколько роликов на проводе над зданием почты, -- спросил доктор. 

Здание почты стояло в пятидесяти метрах от школы и было видно из окна. Количество этих роликов я знал с самого детства, с тех пор как впервые приехал в Вилюйск. Все местные мальчишки это знали. 

-- Двенадцать, товарищ председатель комиссии! -- гаркнул я, как заправский военный. 

-- Зрение, так и запишем, отличное, -- улыбнулся доктор Шеметов. – А теперь посиди в сторонке, а мы посовещаемся.

Я сел на стул и стал во все глаза наблюдать за членами комиссии. Было видно, что Шеметов доказывает настроенным против моего призыва коллегам, что я годен. «У нас недобор», «мы не выполняем план», -- долетали до меня обрывки их разговора. 

Потом Шеметов пригласил меня к столу и спросил, глядя в глаза:

-- А скажи мне, пожалуйста, ты действительно настолько сильно хочешь воевать?

-- Так точно! – ответил я и тихо добавил. – Очень хочу.

-- Призывник Иванов, вы молодец! Такие солдаты нужны нашей родине, -- сказал доктор и пожал мне руку. 

Если бы не врожденная якутская сдержанность в проявлении чувств, я бы расцеловал Шеметова в обе щеки. Из школы я не шел, а мчался, летел, как на крыльях! Духи, которым я молился, оказались могущественней духов моей матери. 

В Вилюйске я остановился у родственников. Мне выделили нары в сарае, на которых я расстелил нехитрые спальные принадлежности: тюфяк из маминой шали, да подушечку. Каково же было мое удивление, когда я, вбежав в каморку, обнаружил там маму. 

Материнское сердце подсказало ей, что на сей раз комиссия даст мне добро. Самый близкий, родной мой человечек, бросила все дела, отпросилась с работы, что было тогда под стать подвигу, и приехала в Вилюйск, проститься с сыном. 

Она сидела на нарах, уткнувшись в мой свернутый тюфяк лицом и, ее худые маленькие плечи вздрагивали от беззвучных рыданий. Никогда мне не забыть, какая небывалая волна жалости захлестнула тогда мое юношеское сердце. Я обнял маму, прослезился и, утешая разрыдавшуюся мать, повторял вновь и вновь:

-- Я не умру, мама, ты даже не бойся. Не смей думать о таком. Я сам убью немцев и вернусь домой с победой! 

А рассиживаться было некогда. 

-- Ты не плачь, мама, -- сказал я, отнимая ее руки. -- Меня ждут командиры, надо идти в училище. Там у нас место сбора.

А мама была безутешна. Она не могла ни говорить, ни оторваться от моей груди, к которой она прильнула, как ей казалось, в последний раз...

1942. Путь-дорога

Я ушел на фронт в июне 1942 года. Мать собирала меня в дорогу, поливая слезами всю нехитрую провизию: лепешки, масло в туеске... В те голодные военные годы трудно было достать хоть какую-то еду. Провожать меня мать не приехала: надо было работать, да и не выдержала бы она очередного душераздирающего прощания. 

Отплывали мы на трехэтажном теплоходе «Надежда Крупская» от причала напротив нынешней площади Победы. Провожали нас торжественно, с музыкой и цветами. Теплоход был битком набит призывниками. Счастье, если удавалось прилечь во время сна. Спали сидя.

За нами Сталинград!

В сентябре сформированную 193-ю стрелковую дивизию, в составе которой был наш 685-й стрелковый полк, наконец-то, бросили в бой.

21 сентября мы переправились под шквальным огнем на противоположный берег. 

Волга пылала – такое у меня возникло ощущение. На противоположном берегу горели здания, машины, корабли, казалось, вся земля объята пожаром. Воняло страшно. Гарь, сажа, пепел, пороховая копоть, удушливый смрад горящей солярки… 

Высадились, построились. Перед нами стояла задача – отбить у немцев мукомольный завод. Кирпичное здание краснело на пригорке в каких-нибудь трехстах метрах от Волги. Недалеко от заводских мельниц были вырыты окопы, где засели наши. До них мне удалось добраться живым и невредимым. 

Немцы сидели крепко. Стреляли беспрерывно из двух пулеметов, расчищая все пространство вокруг завода. Оттуда и река, как на ладони. Не подступиться к ним, чертякам! 

Атаковали раз, другой... Бесполезно! Люди на колючке виснут, в воронки падают, косят нас немецкие пули. Пулеметчики пристрелялись, подпустят поближе да как резанут очередью поперек цепи, сразу мертвые да раненые валятся. Немцы с окон стреляют из винтовок да автоматов, да и орудия их поддерживают. Стоит нашей атаке задержаться, как сразу гаубицы бьют, навесом из центра города. Да так точно стреляют, ни недолетов, ни перелетов, все прямо в цель. Корректировщик с рацией у них на заводе имелся что ли?

Прошли вторые сутки, уж и патронов осталось мало. Много бойцов полегло, была сорвана не одна атака. 

Вечером наш командир, молодой лейтенант, забыл фамилию, приказал мне и здоровому сибиряку Петру подползти в темноте к осаждаемому объекту и снять пулеметчиков, затем ворваться в здание и забросать немцев гранатами. Идти вдвоем, чтобы было легче прятаться и подобраться поближе. А мы с Петром самые опытные в этом деле, одно слово – сибиряки-таежники! 

Придумал он, конечно, хорошо, а вот выполнить задание было практически немыслимо. Но боевые приказы не обсуждаются рядовыми солдатами. Командир приказал – значит надо выполнить или умереть. 

С собой нам дали один ручной пулемет ДП, я был назначен вторым номером, так сказать запасным пулеметчиком. Два диска взял Петр, два – я. Взяв с собой автомат, я пополз за здоровяком. 

Мы залегли в сотне метров от завода и Петр, который находился впереди меня, начал стрелять. Бил он хорошо, метился как раз в окно, где самое опасное пулеметное гнездо было – и мешками заложено, и сектор обстрела хороший, и пулеметчик мастер своего дела. Из здания почти тут же ответили перекрестным огнем. Я приник к земле, и некоторое время не отваживался даже поднять голову. Пули вокруг свистят, землю перепахивают, в трупы втыкаются, об железки рикошетят. Вдруг слышу, умолк ручной пулемет. Понял, что-то неладно. Стал потихоньку ползти к месту, где лежал Петр. До самого конца надеялся, что тот еще жив, что у него просто кончились патроны… 

Добрался до него я уже в кромешной темноте, немцы еще долго успокоиться не могли, приходилось по полчаса лежать то тут, то там. Дело оказалось худо. Тело Петра, когда я немыслимыми усилиями, каким-то чудом дополз до него, начало коченеть. Немцы, очевидно, подумали, что с наглыми лазутчиками покончено. Изредка тьму снова прорезали дежурные очереди из немецких пулеметов. Из окон завода лилась танцевальная музыка, где-то внутри верещало немецким голосом радио. Очевидно, фрицы отдыхали от боев.

Я еле высвободил пулемет из закоченевших могучих рук Петра. Он был залит скользкой, липкой кровью моего напарника. В этот момент у меня пробежали мурашки по коже. Лежать рядом с трупом, в зловещей мгле было страшнее, чем идти в стан живого врага. Трясущимися руками я, как мог, вытер пулемет от крови и стал отползать от Петра в сторону завода. Задание надо выполнять. 

Через некоторое время я подполз так близко к кирпичному зданию, что мог четко различать немецкие каркающие голоса. 

Оказался я как раз под окнами, откуда фрицы били по нам из пулеметов. Стал я думать, как быть дальше. Вспомнил про гранаты. Почему-то в голову лезла нелепая мысль: а обрушится ли здание, если я сейчас закину в окно пару гранат? 

Раздумывать времени не было, рассвет был недалек, поэтому я, ввернув запал и выдернув чеку, забросил в окна сначала одну, потом вторую гранату. Только и успел, что приникнуть к бурьяну. Грохнули взрывы двух осколочных РГДешек, посыпались осколки битого кирпича и стекла. В доме засуетились, забегали, слышались протяжные стоны и крики раненых, кто-то пальнул… Вдруг все разом стихло. Ни шороха внутри, ни звука. Отступили? Затаились?

Лежу я в этой тишине, и вдруг кто-то несильно дергает меня за ногу! Я чуть не вскрикнул во весь голос, до того был напряжен. Сердце куда-то провалилось…

-- Вася, это ты? – послышался из темноты голос однополчанина. Оказалось, что несколько человек добрались-таки до завода, еще на первые сутки, но израсходовав все боеприпасы, залегли вокруг завода, ожидая наступления или благоприятного случая. У меня отлегло от сердца, в голове стало легко-легко.

-- Я. Много вас тут? – спросил шепотом.

-- Есть еще товарищи, -- ответил друг.

-- Надо штурмовать, -- сказал я. 

Распределив остатки моих боеприпасов, мы небольшой, но яростной группой ворвались в здание завода. Тихо в здании, не видно немцев. Бросились по комнатам. Бежим. Там и сям раздаются короткие выстрелы. Патронов у меня меньше десятка в диске – пулемет отдал товарищам, также, как и часть патронов с дисков.

В одной из комнат за полуразрушенной стенкой заметил движение. Толкнул ногой кирпичи, они развалились, а за нею фриц! Впервые я увидел врага вблизи. Мечется в панике, пистолетиком машет. Перепуганный насмерть, руки трясутся, ни прицелиться толком не может, ни остановиться. Стреляет в стены, в пол, застрелиться пытался, но патроны кончились. Потом упал, забился в угол.

А на полу винтовка немецкая с прилаженным штыком валяется. Мне патронов было жаль. Схватил я ее и в самую грудь ему всадил, даже поднимать не стал. Хрустнуло что-то, фриц захрипел, еще сильней свернулся и начал руками за винтовку хвататься. Выдернул я штык и во второй раз всадил ему в область сердца. 

И тут мне настолько противно стало, что стошнило прямо тут же. Впервые человека убить, пусть даже врага, страшно! А особенно страшно, когда убиваешь не пулей, не гранатой, а лицом к лицу.  Ноги тряслись, а я на лицо немца не смотрю. Не хочу запоминать. С тех пор мой первый убитый для меня темное пятно. Молодой ли был, старый, толстый, худой – не помню. Как тряпкой из памяти стерло. 

Еле взял себя в руки, а тут уже и мои однополчане подошли. Постреляли по комнатам нескольких фрицев. Было их не так уж и много. Основная масса, по всей видимости, успела отступить. Среди наших потерь не было, только раненые. 

Выглянул в окно, гляжу, женщина на балконе стоит, прямо в противоположном здании. Ватник, косынка на голове, сапоги. Машу ей – слазь, мол, дура. И тут до меня доходит – зачем нормальной бабе торчать у всех на виду? Стоит прямо, головой вертит, а плечи широкие, не женские, и сапоги странные… Повязка опять же как-то странно повязана, не по-нашему. Окликнул командира, показываю на женщину, пальцем в нее тыкаю, не могу объяснить, что в ней такого. Тот подошел, да отмахнулся было. Вдруг ветер налетел, повязку смахнуло, а там – голова стриженная под ноль! Мужик переодетый, немец!

Я его, как командир подошел, сразу в прицел взял, поэтому, как только повязка слетела, а командир от удивления сматерился, сразу курок нажал. Неплохие у немцев винтовки. Я из трофейной с первого выстрела в голову попал! Немец, как руки вскинул, чтоб косынку поправить, так и полетел с балкона...

-- Молодец, Иванов, - говорит лейтенант. - Прищучили наконец-то этого корректировщика.

Мне потом объяснили уже, что это наблюдатель фашистской батареи был. Наблюдает, как их снаряды ложатся и комментирует: лево-право-ближе-дальше...

В одной из комнат нашли столовую, где фрицы трапезничали. Повсюду лежала еда, котелки, разбитые бутылки. Две бутылки уцелели. Я обтер горлышко рукавом и попробовал. Вино было сладкое, французское. Выдул махом полбутылки, уж больно жажда одолела, и после убийства плохо было. Голова сразу стала тяжелой, ноги ватными. 

Тут подоспели наши с берега. Лейтенант ожидал нашей атаки и сразу же после взрывов поднял подразделение в атаку.

Потом сел за стол и заснул мертвым сном. Шуточное ли дело четверо суток не спали! А первое боевое задание я выполнил!

1944. Голос

Уж не знаю, в рубашке ли я на свет появился, но везло мне так, что даже самому иной раз не верилось. Еще задолго до войны, с самого детства я не верил ни в абаасы, ни в Бога, ни в черта. В Маркса с Лениным верил. Но был один такой случай на фронте, после которого я, комсомолец и атеист, в Бога поверил… 

Стояла наша 38-я Краснознаменная гвардейская дивизия, 113-й полк возле города Миллерово в Ростовской области. Там и бои шли. Уже Луганск впереди маячил, многие километры мы по Задонью отшагали. Зима была на исходе. 

Добрались мы как-то до хутора Ворошиловка. Там остановились. После нелегкого перехода многие штабные спали, и я прикорнул. Едва засыпать начал, как меня разбудили. У начальства было срочное задание:

-- В шести верстах отсюда расположена деревня Ореховка. Рядом с ней расположена наша танковая часть. Передашь их командиру это, -- сказал командир, вручая мне плотный запечатанный сургучом пакет.

-- Так точно, -- сонно ответил – Ночью назад не приходи. Заночуй в селе и возвращайся засветло. Уже к самому Миллерово.

Засунув пакет поглубже за пазуху, я отправился выполнять задание командира полка. До танковой части добрался без приключений, правда, меня чуть не подстрелили их караульщики. Нашел указанного майора-танкиста, передал пакет. Тот сразу разорвал его, прочитал и выдал мне обратно надорванный пакет с лиловым штампом: «Донесение принято». Меня покормили, после чего я отправился на долгожданный ночлег в Ореховку. 

Хоть и было до деревни рукой подать, не обошлось без приключений на таком коротком отрезке. Между расположением танкистов и Ореховкой лежало большое озеро, подернутое тонким слоем льда. Лед мне показался тонким и, боясь провалиться, я, несмотря на большой соблазн срезать путь и добраться раньше, пошел в обход. Знаю я эти весенние льды, в Якутии их даже дети опасаются.

Тут, откуда не возьмись, немецкий «мессер» в небе нарисовался. Заметил меня фашистский летчик и решил, видимо, позабавиться, подстрелить одинокого солдата, то ли делать ему было нечего, то ли специально летал над нашими позициями, разведывал что-то. Как резанул по мне из пулеметов! А я прямо под ним стоял столбиком. С обеих сторон от меня снежная стена от врезавшихся в сугробы пуль выросла, выше человеческого роста. Не попал в меня, сволочь! А авиационный пулемет-пушка орудие особенно неприятное, даже на войне. Пуля его для поражения бронированных бомбардировщиков и других самолетов, больше обычной раз в пять. Попадет одна такая в человека и врачи не помогут: рвет на части, кости, мясо, каску – все навылет.

Ругаюсь на фрица на чем свет стоит и почему-то не боюсь его ни капельки. Вот уверенность изнутри прет – все со мной будет хорошо! Гляжу, разворачивается, будет второй заход делать. Ждет, что я побегу, как затравленный заяц, милое дело погонять беззащитную жертву по снегу. Я как таракан в сметане там барахтался, ни подвижности, ни укрытия.

Лег на спину, чтобы шальной пуле не попасться и от всей души фигу ему сунул, прямо по курсу истребителю. 

-- На, гнида, выкуси! – кричу.

Не стрелял больше немец. То ли патроны кончились, то ли… обиделся за фигу…

Переведя дух, я продолжил свой путь в деревню. Наст на сугробе лежал крепкий. По нему я быстро дохрустел до Ореховки. Вот она, деревня, что желаннее всего на фронте для каждого солдата. Мирный быт, -- вот чего хочет душа на войне…

Дошел я до этого дома, а там уж нашего брата солдата набилось, что ступить негде. Бойцы спали, разостлав на полу кто ватники, кто шинели… Лишь один немолодой солдат курил у печки. Я нашел свободный уголок справа от печки. Только голову опустил, сразу в сон провалился. Тепло, сытно, хорошо…

После такого дня должен был я спать беспробудно. Но послышалось посреди ночи, как будто зовет меня какая-то женщина. Нежно так:

-- Вася, Ва-ася!  

Протер глаза, прислушался. Тихо в избе, только солдаты храпят и в печке поленья щелкают, да коптилка горит. Никаких баб. Душно было в избе, от солдат парило потом, грязью, порохом. Решил я на свежий воздух выйти, заодно и малую нужду справить. Дверь оставил приоткрытой, свет из дома на улицу льется. Тихо кругом, даже собаки не лают. Продышался, справил нужду и вернулся в дом. 

Только лег, засыпать начал, как снова тот же голос:

-- Ва-ася! 

Да что же это такое! Сел я, начал кругом смотреть, может, играет со мной кто? А тут мне живот скрутило да так, что пришлось спешно на двор бежать, одеваясь на ходу. Не май же на улице. 

Поискал глазами я нужник во дворе, и не найдя такового, бросился в огород. Все же решился отойти подальше от дома, вглубь огорода, чтоб не у всех на виду. Там как раз большое дерево росло, раскидистое. Едва облегчился, как слышу – самолеты летят. Знал я, что возле Миллерово немцы аэродром имели, оттуда что ли летят. По гулу слышу, что летят не истребители «мессеры», а тяжелые бомбардировщики «штука». А у нас коптилка во всю горит, в окнах свет, из трубы дым валит, искры сыпятся. Не успел я до дома добраться, даже закричать «Воздух!» как следует не успел, налетели бомбардировщики. Один из них склонился в пике, и началось… Бах! Ба-бах! 

Бросился я ничком на землю, голову руками прикрыл. Земля дрожит, все гудит, взрывается. Грохот такой, будто внутрь колокола забрался, и змея подпрыгивает как спина большой лошади, несущейся галопом. Совсем рядом, что-то грохнуло, меня сначала приподняло над землей всем телом, а потом той же землей засыпало. А потом все разом стихло. Улетели самолеты, высыпали бомбы по светящимся огонькам и обратно пошли, за следующей порцией. 

Вокруг крик, танкисты свои потери считают, раненые орут, кое-где деревянные дома гореть начали. А на мне – ни царапины!

Встал я, пошел к руинам дома, где должен был ночевать. Половину избы с лица земли стерло. Вторая половина в огне. Всех, с кем я недавно лежал рядом, поубивало. Ни один не выжил. Мог бы и я с ними навсегда в сырой земле остаться, если бы не странный женский голос, дважды позвавший меня в ночи…

После этого случая верю я, что есть у каждого человека свой ангел-хранитель. По сей день верю. Не всегда он разговаривает с нами, как было со мной той ночью, а чаще передает сигналы через ощущения. Не раз и не два я потом убеждался в этом на собственном опыте. Бывает, сижу в окопе, а вдруг мне становится неуютно в этом месте, да так, что я менял место нахождения. То дуло там, то пахло чем-то или просто ни с того, ни с сего мурашки по коже бегали. А потом в то место, где я сидел, попадали либо снаряд, либо бомба…

Постояв так со снятой шапкой возле избы, ставшей могилой для мирно спавших бойцов, я распрощался с танкистами и отправился к городу Миллерово, к предместьям которого должна была перейти наша часть. Своих нашел, рассказал, что и как. Про голос, конечно, утаил – думал, засмеять могут.

-- Ты, Вася, в рубашке родился, -- сказали товарищи. 

Пакет со штампом в штабе приняли. Тут же я узнал, что готовится большое наступление. Нам предстояло выбить фрицев из Миллерово!

1945 Берлин

11 апреля в небо над командным пунктом взмыла красная ракета. Потом синяя. Началась артподготовка! Грохот стоял невообразимый, оглохнуть можно было запросто. 

«Катюши» били бесперебойно, у них ракеты сразу веером за горизонт летели, а там зарево до небес, светло было, как днем. Гаубицы мощно гавкают, аж с внутренностями резонирует, минометы заливисто частят, а осадные пушки подивизионно стреляли как самый большой в мире крупнокалиберный пулемет, выстрел на выстрел накладывался. Над головой гудели двигатели бомбардировщиков и штурмовиков – авиация шла на Берлин…

Полчаса ревели орудия, земля тряслась от залпов. После мощного обстрела в Берлин выдвинулась пехота. Прожекторы полосовали темное небо, все было видно, как будто происходило днем, по замыслу командования прожекторы должны были еще и врага слепить. Сопротивления наши войска практически не встретили. 

На рассвете кавалеристы Белова очистили прилегающие леса от контуженных и перепуганных немцев. С десяти часов утра до трех дня по понтонному мосту переправлялись машины, танки, шла пехота, везли орудия. Последними через реку в тот день переправились мы. А за нами уже снова готовилась к броску на Берлин целая армия, снова пушки, танки, пехота, машины…

Авиация летала над головой весь день и все следующие, высыпая на головы фрицев бомбы и ракеты. Некоторые самолеты выкидывали листовки на немецком языке, призывающие прекратить бессмысленное кровопролитие. Зееловские высоты перед самым Берлином пришлось брать с боем, даже такая мощная артподготовка полностью оборону не разрушила. Из ДОТов, окопов, блиндажей, руин домов стреляли и кидали гранаты. Но это была уже ярость обреченных.

Немцы вроде бы подготовились к обороне своей столицы: затопили поля перед высотами, вырыли целые километры окопов и блиндажей, поставили сотни тысяч противотанковых ежей и надолбов, заплетенных колючей проволокой, приготовили сотни пулеметных и артиллерийских гнезд, но наступление было таким мощным, что особого героизма фашисты так и не проявили.  

Многие хваленые гитлеровские войска позорно бежали из Берлина на запад, некоторые выходили и сдавались даже солдатским кашеварам. Нельзя было не вспомнить в эти минуты, как бились наши солдаты за каждый советский город, как героически умирали, чтобы не дать немцам пройти к Москве! Слаб оказался наш враг в подобной ситуации! Не готов драться до последнего?

Поля, полные трупами, заваленные телами окопы в немецкой форме… Говорят сейчас, что мы останавливали немцев мясом. Так вот, столько бесполезных жертв, как под Берлином, я нигде не видел. Молодых парней лет по пятнадцать-шестнадцать да дедов седых немцы швыряли навстречу, подпирали их элитными эсэсовскими войсками, которые расстреливали трусов. 

Все было бесполезно, Красная армия проламывала центр обороны как якутский нож – консервную банку. Артиллерия громыхала, выкашивая немцев целыми отрядами, авиация сыпала бомбы и снаряды, а те части, что шли впереди, имели за спиной четыре страшных года и по боевому опыту были лучшими на земле. Так я думал, так думали все мои однополчане и командиры. 

В самом городе бои пошли ожесточенные, немцы компенсировали нехватку орудий и танков фаустпатронами и гранатами, стреляли из каждого подвала. Тут им уже отступать было некуда, кольцо окружения вокруг Берлина замкнулось. Эсэсовцы, предчувствуя разгром, стреляли в ополченцев, которые готовы были сдаться. Пограничники 125-го полка шли через западную часть Берлина, к Тиргартену, где был зоопарк. Обычно впереди шли два танка с наваренными щитами из проволоки против фаустпатронов. Каждый танк контролировал пушкой и пулеметами противоположную часть улицы. Между ними шла пехота, а позади артиллеристы – полковая пушка, а иногда и «Катюша». Если какой-то дом не удавалось взять штурмом, то пускали в ход тяжелое оружие, разнося его в пыль, по баррикадам и стенам били прямой наводкой. Пехота прикрывала танки от гранатометчиков и вояк с бутылками с зажигательной смесью.

Была у меня одна только мысль: «Вперед! Последний бой впереди». Спали урывками, ели тоже, когда наша часть отдыхала, ее сменяла следующая, чтобы натиск не уменьшался. Стрелять приходилось много, иногда ствол раскалялся настолько, что можно было обжечься, а уж боеприпасов каждый расходовал море. 

Особо стоял вопрос с гражданскими. Гитлер запретил эвакуацию Берлина, так что в битве двух гигантских армий то и дело попадали гражданские, бегавшие по улицам после разрушения своих домов и убежищ. Мы таких ловили и отправляли в тыл, иногда даже жертвуя своими жизнями. С другой стороны, мы же не фашисты, чтобы женщинами и детьми прикрываться в атаке…

26 апреля мы были уже в центре Берлина. Наш патруль из тридцати человек вошел во Внутренний Берлин через Бранденбургские ворота. Перед нами был Рейхстаг, где находилось министерство иностранных дел и когда-то собирался немецкий парламент. Мы уже захватили рейхсканцелярию и министерство обороны. Наша задача была охранять все захваченные там документы. В помещении с личным штандартом фюрера мы устроили караулку.

27 апреля мы поучаствовали в штурме Рейхстага. Помню, что человек двадцать-тридцать из нескольких групп погибли при штурме за опрометчиво обещанное командованием звание Героя Советского Союза тому, кто водрузит алый стяг над Рейхстагом. Мне было искренне жаль бойцов, дошедших до самого Берлина и сложивших головы от последних вражеских пуль. Они погибали один за одним, подбегая к Рейхстагу с красным флагом в одной руке и автоматом в другой. Зачем им нужно было это звание, когда мы все, дошедшие до Берлина были настоящими героями, победителями?! Этого я не мог понять. 

Под утро по Рейхстагу ударила артиллерия, помню 203-мм осадную пушку на гусеничной тяге, такая была тяжелая. Так им, гадам, и надо было с самого начала! После обстрела наступила полная тишина, хотя само здание почти уцелело, только купол пробили. Никто не стрелял, не подавал признаков жизни. Осколочные снаряды там всех выкосили да контузили, мы снова пошли на штурм, оборона была уже вялой. 28 апреля Рейхстаг был практически пуст. Тогда и Егоров с Кантарией вошли в Рейхстаг с красным флагом. Не так, как погибали прежние герои, а тихо, мирно, в чистеньких формах, при фотографе… 

Вошли в Рейхстаг, а там всюду обломки валяются, все разворочено и никак наверх не забраться, до самого купола. Был с ними маленький паренек по фамилии Кимочкин. Он, порыскав туда-сюда по обломкам, обнаружил уцелевшую лестницу. Забрался по ней наверх и позвал героев Егорова и Кантарию. Водрузили наши бойцы красный флаг над Рейхстагом, засунув древко подмышку всаднику. Не на куполе, как показывают в фильмах, а над входом. 

Все! Победа!

Бункер Гитлера

Этот памятник павшей Германии отныне находился под нашей охраной.  При осмотре здания мы обнаружили в подвале потайной вход. За большой массивной железной дверью находился вход в бункер. Открыв ее, мы увидели комнату, в которой все – потолок, стены, пол были из чистого мрамора. Из бункера отходил какой-то длинный коридор, метров в сто длиной, в конце которого находились недостроенные комнаты, залы, какие-то студии. Всюду валялись посуда, бумаги, вещи, вплоть до рубашек и носков… 

Оказывается, личная пешеходная дорожка правителя Третьего Рейха. Гитлер до последних дней своей никчемной жизни проживал в этом самом бункере. С тридцатого апреля по пятое мая мы охраняли пешеходную дорожку и тайный бункер Гитлера, рейхсканцелярию, труп Геббельса во дворе министерства иностранных дел, архивы вермахта, НДАСП и СС, личный штандарт фюрера. 

Вот труп Геббельса был страшен. Изо рта у него шла пена, ведь перед тем, как застрелиться, он выпил яд… 

Во дворе рейхсканцелярии были ямы, где лежали сожженные трупы. Говорят, там и лежали Ева Браун с Гитлером, их после отравления эсэсовцы выволокли и подожгли, облив бензином. Особисты, наши коллеги из НКВД, нашли стоматолога-немца, водили его среди этих сожженных тел, все голову Гитлера искали, по зубным протезам хотели опознать. Наконец нашли через два дня, поездом в Москву отправили, срочным маршрутом. Лично это тело видел и с тех пор твердо уверен – это сам Гитлер, никуда он из осажденного Берлина не убежал.

Через три дня алый стяг наконец-то водрузили на купол Рейхстага. 

На четвертый день, как раз к 5 мая, немецкие генералы начали сдаваться и сообщили о капитуляции Германии, но мы этого не знали. В эту пору, нас перебросили на Карпаты. Заняв круговую оборону, власовцы с немецкими недобитками пытались прорваться в американскую зону, чтобы сдаться. 

Предателям совсем не резон было сдаваться советским властям. РОА как боевые части себя мало чем зарекомендовало, зато вполне отличившись на поле карательской деятельности. Насмотрелся я на их геройства, еще когда по территории Советского Союза шли. Жестокостью на той войне сложно удивить, но РОА зачастую превосходила даже СС! Единственное их спасение было – выйти к американской армии, в зону оккупации через в Италию.

И мы их остановили! Там была большая куча народу: хорватские усташи, эсэсовцы из разных частей, власовцы из РОА, просто немецкие солдаты. Их фронт отказался от главного удара Красной армии на Берлин, их просто блокировали, когда оттесняли от пролома в обороне, так что сохранили они и технику, и артиллерию, и порядок в войсках. И вдобавок ко всему, забились они и шли через горы Закарпатья, а тут война совсем другие формы и виды имеет.

Сначала мы шли на немецкие танки и власовские броневики с гранатами, как ходили всю войну, но 11 мая кто-то из наших по радио узнал весть о капитуляции Германии. Можно было и дальше биться с предателями с тем же ожесточением, но потерь в боях было не миновать. Тогда мы отказались идти на танки без фаустпатронов или артиллерии. Война же закончилась! Было бы обидно умереть после самого главного события последних пяти лет из-за кучи каких-то неосведомленных о победе Красной Армии солдат власовской армии. 

Понимая это, командование нас не торопило. Объявили о капитуляции власовцам, прокричали несколько раз в рупор, закидали листовками. Сами дороги перекрыли, артиллерию и танки подтягиваем, как раз наши части восстанию в Праге помогали, под руководством маршала Конева. 15 мая они выбросили белый флаг. Вышли предатели при всем параде, колодки нацепили, белые перчатки, монокли, как у немцев. Гордые, как будто не на нашей, а на их стороне правое дело... Да только нам до их гордости дела не было. Привезли мы почти полк пленных в Берлин и дали нам целых десять дней отпуска! 

Ну, и гульнули мы, конечно, в честь Победы! Этого праздника я не забуду никогда. Так, наверное, не радовались в нашей стране ни до, ни после Дня Победы. Дай Бог, чтобы больше таких праздников не было, как и войн. 

Живой Сталин

После отпуска с нас сняли мерки. Искусные портные сшили нам парадные двубортные мундиры. Кроме них нам выдали новые скрипучие сапоги. Каждый божий день гоняли нас по строевой подготовке. Войну прошедшие, взявшие Берлин, теперь мы должны были выглядеть достойно. 

Важное событие произошло в августе 1945 года. Моя рота была назначена в охрану резиденции на Потсдамской конференции, а потом уже позже, на Нюрнбергском процессе. 

Вначале шел Сталин. Я затаил дыхание, но старался стоять прямо и смотреть строго перед собой. Верховный Главнокомандующий шел не торопясь, одет был в белый генеральский китель, синие штаны, в руке держал генеральскую фуражку. Он что-то негромко говорил идущему за ним Молотову, тот кивал, но, заглядывая в потрепанную книжечку типа блокнота, упорно на чем-то настаивал. 

Сталин хмурился и продолжал говорить вполголоса. 

Каким он был? Спустя столько лет, всякий раз, когда меня спрашивали об этом, я припоминанию в первую очередь его глаза. Глаза великого человека. Усталые и умные. Внимательные и пронзительные. А вот знаменитой трубки не было, да это и понятно – не тот возраст, чтоб идти и курить на ходу. И оспин не было! Это удивило меня больше всего, потому что все остальное так или иначе было ожидаемо, а вот отсутствие шрамов стало немного обескураживающим, ну вроде как солнце встало не желтое, а синее. Вообще я волновался настолько, что чуть автомат из рук не выронил. Нам сказали каблуками щелкать, когда руководство поравняется, а у меня дыханье сперло.

Узнал я еще нескольких человек – Берию, например, Жукова, Микояна, Маленкова, Молотова, Ворошилова. Наркомвнудел, кстати, являлся моим официальным начальником, ведь моя рота, пройдя через все инстанции и иерархию НКВД, в конечном итоге выполняла распоряжения Лаврентия Павловича. Берия был одет неофициально и довольно, на мой взгляд, легкомысленно – светлые брюки, зеленая безрукавка с расстегнутым воротом, пенсне. Каганович рослый такой мужик, красивый. Маленков в белом кителе и калифе, немного подшофе, вроде бы. Ворошилов был в белом генеральском мундире, лицо веселое, головой вертел.

Большая часть идущих шла слитно, одной толпой, человек шестьдесят. Только Сталин с Молотовым шли отдельно, как бы авангардом, генералы позади. А Жуков после всех, со всеми регалиями, с суровым лицом, как будто опять разрабатывал какой-то военный план. 

Все мои сослуживцы и я, в том числе, вытянулись в струнку. Проходя мимо нас, Сталин, который держал в одной руке головной убор, повернул к нам лицо и помахал свободной рукой. Я козырнул вождю привычным жестом и в эту минуту с огромной благодарностью вспомнил всю изводившую нас муштру. Не будь этих сотен часов на плацу, смог ли бы я достойно отдать честь генералиссимусу? Наверное, нет…

Удивило меня то, что наше правительство шло пешком, а не ехало на машинах, и почти без всякой охраны. Глядя на то, как чиновник или бизнесмен средней руки в нынешнее время окружает себя стеной охранников, я вспоминаю Сталина, идущего пешком...

Так прошло самое главное событие, произошедшее во время моего почетного караула. 

Сослуживцы, которым не довелось увидеть живого Сталина, шутили над нами, призывая не мыть отныне лицо, раз на него вождь смотрел. Вот, если бы Иосиф Виссарионович пожал мне руку, я бы точно ее с тех пор не мыл. Все-таки это событие стало для меня одним из самых памятных за всю жизнь. 

Все остальное, что проходило в это время в Потсдаме и Нюрнберге, нам рассказывал знакомый лейтенант-связист – о том, как судили нацистов, какие вопросы задавали, какие приговоры вынесли. Главным свидетелем обвинения с нашей стороны Паулюс был, он через коридор от нашего караульного помещения жил. При нем всегда охрана – майор и капитан из МГБ.  

На суде, как говорят, нацисты юлили изо всех сил, валили все грехи на Гитлера и Геббельса, Йодль с Кейтелем вообще обычными офицерами притворялись, мол, они всего лишь приказы выполняли. Помню, вся наша рота обрадовалась тому, что Риббентропа и ещё 12 человек приговорили к виселице, так как была вероятность того, что его одним из разжигателей войны не признают и оправдают. 

А у нас его сильно не любили, а я особенно, видимо, из-за предательски нарушенного пакта.

Справка

Иванов Василий Давыдович, 1923 года рождения, уроженец 1-го Чочуйского наслега Вилюйского района, якут; с 22 июня 1942 года по 9 июля 1948 года – красноармеец, воевал в 68 – ой гвардейской армии, 38 – ом Краснознаменном Полке МТБ ССР, сержант, помощник командира взвода; с 20 сентября 1948 года по 17 июня 1963 года – начальник хозчасти, старший по корпусу Вилюйской тюрьмы, командир взвода дивизиона милиции по охране предприятий алмазодобывающей промышленности города Мирный, старшина милиции. За время службы в Красной Армии и в органах МВД РС (Я)

Имеет 9 боевых наград: орден Октябрьской Революции, орден Отечественной Войны 1 степени, награжден медалями: «За отвагу», дважды «За боевые заслуги», «За оборону Сталинграда», «За освобождение Варшавы», «За взятие Берлина», «За победу над Германией», «За безупречную службу в ОВД».

Бравый солдат ушел из жизни 7 октября 2011 года в окружении родных и близких. За год до смерти Василий Давыдович успел рассказать все о своей жизни журналистке Марии Павловой. Книга воспоминаний "Я вернусь" вышла после его смерти.

Источник: News.Ykt.Ru